sir_michael`s_traffic

ОтСэрятина: «Еще» — не потому, что до сих пор мало было, и кому-то не хватило. «Еще» потому что хороший текст. Очень редко встретишь хорошие и простые слова о сложном и требующем подготовки искусстве. Как тут не вспомнить старика Маркса с его незабываемым «Если ты хочешь наслаждаться искусством, ты должен быть художественно образованным человеком»? А статья, которую я хочу предложить, не требует особой подготовки. Ее любой поймет. Большая редкость для рецензии на столь сложную книгу. Поэтому и перепечатываю. Полностью.

И жду, когда мне по почте сама книга придет. Очень жду. Правда. Я же ее до сих пор только в PDF-е читал…

«Ты мыслишь» – «Я существую»
29.05.12 • 14:47

ЮЛИЯ ЛЕБЕДЕВА о книге Валерия и Риммы Герловиных «Концепты», вышедшей в серии «Библиотека московского концептуализма Германа Титова»

(далее…)

«… что такое чудо? Нарушение привычного хода вещей. Когда взрослый видит, что летит бегемот, – он вызывает врача. Когда это видит ребенок – он радуется. Поэтому при детях бегемоты летают чаще. Им нет смысла притворяться».
(Дмитрий Емец)

Каждый человек сделан из очень небольшого количества основных элементов. Как из конструктора “Лего”. Эти элементы не меняются с возрастом и всегда безошибочно определяют характер человека и даже его судьбу. Для кого-то это запах сирени, музыка старого танго и несколько кадров из фильма “Два капитана”. Для кого-то – колыбельная матери, летний день в деревне у бабушки и вкус парного молока. Одним из таких элементов для меня является буква “О”. Не та, которая в алфавите, а та, которой названа повесть Андрея Вознесенского.

Помнится, еще классе в седьмом, что ли, я открыл оглавление журнала “Юность” и увидел опечатку. Вместо названия произведения кто-то поставил ноль. “Прохлопали!”, – подумал я и полез смотреть, что там под этим “нолем” значится. И прочитал странное: “Я открыл форточку, и ко мне залетела черная дыра…” Эту черную дыру потом назвали “О” и вообще с ней было непросто. Это была повесть Андрея Вознесенского, которую я прочитал тут же, не отрываясь, и навсегда стал другим человеком.

Сегодня, когда миром правит воинствующая серость, о Вознесенском рассказывать бесполезно. Все равно, что орать в камере для буйно помешанных – никто не то, что не услышит, а просто даже слушать не будет. Бесполезно говорить молодым о том, что в 70-е молодежь Запада искренне завидовала нам, советским людям, потому, что у нас в стране поэты собирали стадионы. И одним из таких поэтов был Андрей Вознесенский. Честное слово – приезжал в город человек, без аппаратуры, без анамбля (сам, да!),  без света, звука, балета и бригады менеджеров и продюсеров, на каком-нибудь заборе вешалось небольшое рукописное объявление о том, что будут читать стихи, и народ забивал трибуны местного стадиона под завязку. Кассы ломали, друг на друге сидели. Просто для того, чтобы послушать стихи. Потом в атмосфере что-то щелкнуло, и люди стали забивать стадионы, чтобы послушать “Ласковый май”. Да, блин. Страну оккупировала всепобеждающая и многоликая “Зайка моя”, туды ее в качель…

Знаете в Москве, в районе Миусской, есть памятник русско-грузинской дружбы, сделанный из переплетенных букв кириллицы и грузинской клинописи этой… или как там их иероглифы называются… О нем еще все время рассказывают, что это первый памятник в Москве работы Церетели. Зародыш, тсзть, гиганского полипа, заполонившего сегодня весь наш город. Так вот – это памятник не столько Церетели, сколько Вознесенского. Андрей Андреевич же был архитектором, и предложил немало интересных архитектурных проектов. Идея показать единение народов через переплетение букв различных алфавитов – это именно его идея, Вознесенского. Если бы не она, эта идея, грош цена была бы этому памятнику – все остальное в нем доброго слова не стОит.

Полагаю, что теперь пора стареть. Человек стареет не тогда, когда спина не сгибается или песок сыпаться начинает. Мы и сегодня поздоровее многих юношей будем, ибо на советских хлебах вскормлены. Не в здоровье дело, а в окружении. Я мог активно и радостно жить в мире, в котором жили Высоцкий, Вознесенский, Миронов, Ульянов, Бондарчук-старший, Филатов, футбольный тренер Константин Бесков, в конце концов… Этому миру было не страшно даже наличие в нем некоторого количества гопоты, моисеевых, тимати и киркоровых – общая культурная масса все равно перевешивала пену, и баланс был на стороне хомо сапиенс. Сегодня мир иной. И нормы иные, что самое страшное. Я до сих пор смотрю на человека, не читавшего Вознесенского, как на аномалию, забыв о том, что аномалия теперь как раз – я, а не читать Вознесенского и не знать, кто такой великий Леонид Енгибаров – это грустная норма.

Очень плохо, что Вознесенский умер. Мир после этого стал еще более чужим и неинтересным. А когда мир становится совершенно не интересен, тогда и наступает старость. И от возраста это совершенно не зависит.

Не буду больше сегодня Бориса Рыжего читать. Потому что “много хорошо – уже плохо”, и притупляется чувство восторга от этих невероятных и очень простых слов, сколоченных в стих, как кухонная табуретка: прочно, безошибочно и навсегда. Ни единой буквы не выдерешь, так все плотно уложено…

Какое счастье, что он вообще БЫЛ. И оставил нам надежду, что никакой этногеноцид, никакое замордовывание телевизионной попсятиной, никакие подмены понятий и бесконечный, круглосуточный многолетний обман не превратит нас ни в зрителей Петросяна, ни в слушателей Киркорова, ни в избирателей Миронова. Если рождаются Рыжие, значит, хрен нас потопишь. Из ниоткуда, без всяких причин выскочит однажды в совершенно нелогичном для этого населенном пункте золотоволосый ребенок и скажет: “От луны свет большой – прямо на нашу крышу, где-то песнь ямщика вдалеке я слышу…” И можно сколько угодно говорить о том, что “свет“ не может быть “большим” или “маленьким”. Потому что мальчик вырастет, и станет Есениным. Или у Рыжего -  просто, как гвоздь: “Каждый год наступает зима. Двадцать раз я ее белизною был окутан…” Двадцать раз. О чем я в двадцать лет думал? Кажется, о том, как подкатить к тоненькой мулатке из Тимирязевской академии… А умные люди в этом возрасте уже умеют говорить осмысленные слова. Совершенно простые, но от них сразу становятся видны все белые нитки в телевизионных докладах. И становится совершенно по барабану, что уже расписанные финансовые поступления накрылись медным тазом, а прозрачные намеки врача можно уложить в емкое русское слово из шести букв, но не “фиаско”. Такая все это чепуха, право слово…

Договоримся так: когда умру,

ты крест поставишь над моей могилой.

Пусть внешне будет он как все кресты,

но мы, дружище, будем знать с тобою,

что это – просто роспись. Как в бумаге

безграмотный свой оставляет след,

хочу я крест оставить в этом мире…

Не буду больше сего дня Рыжего читать. Потому что читаю одного поэта, а в голове крутятся строки Артема Тасалова, еще одного отторгнутого “бля элитой” замечательного современного русского поэта:

Византийским богословом
                           я хотел бы родиться,
впрочем, и тогда убивали…
                           Цветком полевым быть надеюсь,
но этот путь уже пройден.
                           И уперся я в белую стену —
тенью скольжу вдоль нее вечно…
Брат, на путях своих
                            помяни меня добрым словом.

Какая жалость, что он ушел. Нельзя сейчас так уходить. И хоть не мое это дело, но… Просто – жалко очень. Нам ведь сейчас выжить надо. Вопреки всему – выжить, выстоять среди “сидящих на корточках и мыслящих по понятиям” питерских “рулевых” и примкнувших к ним помощников из московской художественной “интеллигенции”. Нам надо не попасть под пули евсюковых и под приговор басманных судей, умудриться любить свой народ и не сесть при этом за “экстремизм”, говорить по-русски и не гоняться за деньгами, просто для того, чтобы были в России и такие люди тоже… Много задач у нас. Нельзя сейчас так уходить.

Хотя… Как я могу судить? Что я знаю о той боли, которя заставила его принять решение? Ничего не знаю. А ведь читаешь его стихи – там такая боль за каждым словом, что даже на расстоянии чувствуется. Вот и заткнусь тогда по этому поводу. Кстати, у того жа Тасалова — “Истомилась душа обживать равнодушье предметов… Уведи меня, брат, в беспредельную даль бытия, Где пасется в молчаньи блаженное стадо поэтов, На медовых устах золотые улыбки тая….”

Никогда нас не заломать ни чекистам, ни коммунистам, ни бандитам. Пока рождаются в России поэты – не заломать. Пусть и не надеются даже.

Не буду больше Рыжего сегодня читать. И картинки сюда никакой давать не буду. Не нужно. Лучше музыку послушаю. Хорошую. Достойную. По теме, кстати. И вам предложу послушать. Вам приятно будет, особенно тем, кто еще не ложился, а мне полюбому коньяк допивать – ну не оставлять же эти потешные брызги на дне, честное слово. Да и подумать заодно. О многом.

О том, что Чеширский Кот – один из популярнейших персонажей “Алисы в Стране Чудес”, знают все. А вот о том, что сам Льюис Кэрролл, то бишь Чарльз Лютвидж Доджсон, тоже был в некотором роде “чеширским”, знают не все. А между тем он родился в графстве Чешир, в деревеньке под названием Дарсбери. Так написано в Википедии, которую мы с вами уже сто раз ловили на искажении фактов. Вот и на этот раз указанные данные не совсем верны. Не в Дарсбери родился мистер Доджсон. А если по Дарсбери-роуд проследовать в сторону Хаттона и все время крутить головой по сторонам, то через несколько километров вы увидите еще более мелкую деревеньку под названием Уоррингтон. Вот там в 1832 году и родился будущий автор “Алисы”. Четвертым ребенком в семье, где позже стало аж 12 детей. Отец Чарльза был баптистским священником, и проповедовал в местной баптистской церкви Всех Святых. Я об этом так долго рассказываю потому, что именно эта церковь – церковь Всех Святых в Уоррингтоне (Дарсбери, Чешир) сегодня является местом паломничества поклонников  “Алисы в стране Чудес” и других произведений Кэрролла. И именно в этой церкви сделано то, от чего даже привыкший ко всему Сэр испытал некоторое недоумение и удивление, а нынешнего викария прихода отца Дэвида Феликса (на снимке справа) это даже веселит. А именно – эта церковь оформлена изображениями персонажей из “Алисы” в прочтении художника-иллюстратора Джона Тенниела, признанными “каноническими” для этого произведения. Потому как потом все художники с цепи сорвались и стали иллюстрировать “Алису” кто во что горазд. То есть оформление церкви делал не Тенниел, а не менее известный художник Джеффри Уэбб в 1935 году (на деньги прихожан, на всякий случай!), но образы за основу он взял у Тенниелла. Поэтому все персонажи так безошибочно узнаваемы.

Разумеется, главным героем здесь является Чеширский Кот. То есть он не изображен как-то отдельно и крупно, но разбросан везде – в орнаментах, в деталях, в мелочах… Или он, или его странная улыбка. Рядом с настоящими Святыми и библейскими сценами.

Главной “Алисоманской” ценностью церкви является витраж с сюжетом Рождества Христова, который даже сотрудниками церкви именуется не иначе, как “The Large Alice Window”. При первом взгляде на этот витраж не увидишь ничего необычного: в центре – Богородица, склонившаяся над младенцем-Иисусом, вокруг – поклоняющиеся волхвы… Но стоит приглядеться повнимательней, и за спинами волхвов мы видим до боли знакомую парочку – стящего на коленях мужчину в традиционной сутане, и рядом с ним девочку. Они так органично вписаны в композицию, что только со второго раза узнаешь в них Алису и самого Кэрролла.

Ну, а детали под Главным сюжетом вообще не скрываются, а прямо адресуют нас к персонажам из “Алисы”. Здесь мы увидим и Белого Кролика, и Грифона, и Герцогиню, и Королеву, и Шляпника, и Садовую Соню, и Грифона с Деликатесом… А если кто-то из посетителей окажется недостаточно внимательным и не сразу поймет, о чем, тсзть, “спич эбаут”, – для таких черным по-английскому написано, что витраж этот создан в память о Льюисе Кэрроле, даты жизни, цитаты из книги… И все это – в одном сюжете с Рождеством Христовым, напомню. И это — не у иных вольнодумных протестантов, которые и рок-н-ролл на мессах поют, а у предельно дисциплинированных и жестко организованных протестантов-баптистов, которые вольнодумство ваще ни в чем не допускают! Я с баптистами сталкивался, я знаю – у них не забалуешь! Чудны дела твои, Господи…

(далее…)